Разъезд
И вот я в последки и раз провожу ладонью по шершавой стене подъезда. Стою в дверях во двор. Хочу запомнить, вобрать в себя каждую шершавинку, каждую зазубрину на перилах.
Идет дождь. Мне тринадцать лет. Родители развелись. Отец с бабушкой уезжали в дом на правый берег Днепра, мы с мамой - в другую квартиру. Мы ждем машину. Там, наверху, за нашей дверью на втором этаже заканчивается "дележ имущества"... Когда младшая сестренка вдруг вцепилась в бабушкину этажерку с визгом: "Не отдам! " - тут я уже не выдержала и выскочила за дверь, придумав на ходу ритуал "прощание с подъездом". Я всегда придумывала что-нибудь поэтическое - стихи, сказку, когда уже совсем невмоготу было терпеть без этой "упаковки" обычную жизнь.
Нет, мне не страшно. Внутри просто уже привычная оцепенелость, в которую я впадала каждый раз на фоне многолетних родительских скандалов. Я просто жду машину на тротуаре возле соседнего дома, вдруг заметила белую ванну, лежащую на боку, будто огромная белая рыба, вышвырнутая мощной волной полежать на твердой земле.
Образ этой ванны мне глубоко созвучен как символ чего-то сугубо домашнего, сокровенного, милого, вдруг жестоко выдернутого из каких-то потаенных глубин и кинутого погибать под холодным дождем.
Достаю из кармана маленький блокнотик с карандашом и тщательно зарисовываю ванну. Пусть хоть в блокнотике ей будет тепло.
...Как грузили вещи, как ехали через весь город -не помню. Полная оцепенелось... Из которой вдруг резким кадром выныривает мамино страшно побелевшее, опрокинутое лицо уже на нашей новой квартире: потеряла сознание в коридоре, едва успев затащить вещи.
Я не плачу, мне страшно. Но мне нельзя теперь бояться. Я - одна. Ни папы, ни бабушки, ни мамы в эти минуты. А рядом - сестренка, которую надо успокоить. Я - старшая.
***
Персидская сирень
Старая учительница жила возле самой речки Тырсы, а сразу за мостом начиналась длинная аллея из мощных, раскидистых, шумливых тополей. Мама моя, работавшая учительницей истории в нашей сельской школе, объяснила, что деревья эти вдоль дороги посадили еще ученики выпускного класса старейшей учительницы села Галины Алексеевны Аксютиной. Мама часто ее навещала и по работе посоветоваться, и по душам поговорить. По той аллее, вызывавшей во мне какой-то священный трепет, стоило лишь услышать высоко в небе мощный шум листвы, проходила дорога в поселковую больницу - каменную, двухэтажную. Страшнее места не придумаешь. Ведь там рвали и сверлили зубы.
Когда мама везла меня туда зимой на санках, а летом просто вела на эту казнь за руку, я цеплялась взглядом за толстые стволы и кроны громадных тополей, будто искала у них, таких сильных, защиты.
И сама Галина Алексеевна казалась мне необычной, чуть ли не волшебной. Ведь она работала еще в дореволюционной школе и потому была окутана для меня некой легкой и печальной дымкой, как все дореволюционное. Я даже лицо и дом ее не запомнила, будто все осталось скрыто тем туманом. Помню только, что в ее дворе росла персидская сирень, больше ни у кого такой сирени не было, только обычная -либо в четыре лепесточка, либо махровая. Иначе, по моему разумению, быть и не могло - ведь у дома Галины Алексеевны, как у дома Волшебницы, должен был быть опознавательный знак.
Волшебное мастерство старой учительницы привело к грандиозному успеху моего новогоднего костюма "Черный ворон". Особенно хороши были крылья - выпуклые, мощные, чуть не до пола. Я даже представить не могла, как они у нее получились. И мама объяснила мне, что раньше к школьным праздникам на Рождество учителя делали много костюмов ангелов и херувимов. Вот та сноровка и осталась: Галина Алексеевна лишь покрасила белую поверхность в черную. После этого рассказа мне почему-то стало очень неуютно в своем вороньем обличье. И я думала: что же чувствовала седая учительница, перекрашивая запретное в советское время белое крыло ангела в черное, воронье? Дымка над образом Галины Алексеевны стала еще печальней.
Но дом ее был так чист и уютен, персидская сирень так сладко и изящно пахла, а сразу за мостом начиналась та потрясающая аллея мощных тополей, посаженных ее учениками на вечную память, что если уж и печалиться о старой учительнице, так светлой печалью. И потому в памяти моей остались лишь восторг и восхищение, которые охватывали меня, едва мы подходили к ее калитке.
